Неточные совпадения
Наконец подымался он с постели, умывался, надевал халат и выходил
в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное
молоко, всего прихлебывая понемногу, накрошивая
хлеба безжалостно и насоривая повсюду трубочной золы бессовестно.
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного
хлеба, налил стакан
молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его
в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая
в них обыкновенное человечье и будничное.
Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и
молока, где едят незаработанный
хлеб, ходят
в золоте и серебре…
— Ну, вот и князь наш объявился, — сказал он, ставя чайник среди чашек и передавая
хлеб Масловой. — Чудесные штуки мы накупили, — проговорил он, скидывая полушубок и швыряя его через головы
в угол нар. — Маркел
молока и яиц купил; просто бал нынче будет. А Кирилловна всё свою эстетическую чистоту наводит, — сказал он улыбаясь, глядя на Ранцеву. — Ну, теперь заваривай чай, — обратился он к ней.
Печка истопилась, согрелась, чай был заварен и paзлит по стаканам и кружкам и забелен
молоком, были выложены баранки, свежий ситный и пшеничный
хлеб, крутые яйца, масло и телячья голова и ножки. Все подвинулись к месту на нарах, заменяющему стол, и пили, ели и разговаривали. Ранцева сидела на ящике, разливая чай. Вокруг нее столпились все остальные, кроме Крыльцова, который, сняв мокрый полушубок и завернувшись
в сухой плед, лежал на своем месте и разговаривал с Нехлюдовым.
Следующий день, 31 августа, мы провели на реке Сяо-Кеме, отдыхали и собирались с силами. Староверы, убедившись, что мы не вмешиваемся
в их жизнь, изменили свое отношение к нам. Они принесли нам
молока, масла, творогу, яиц и
хлеба, расспрашивали, куда мы идем, что делаем и будут ли около них сажать переселенцев.
Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться
в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело ехать, целые сутки ехать по зеленоватому морю больших дорог или, чего Боже сохрани, загрязнуть на несколько часов перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22 на одной стороне и 23 на другой; не весело по неделям питаться яйцами,
молоком и хваленым ржаным
хлебом…
Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) — Ася отправилась
в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком
молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами,
хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей...
Простой народ еще менее враждебен к сосланным, он вообще со стороны наказанных. Около сибирской границы слово «ссыльный» исчезает и заменяется словом «несчастный».
В глазах русского народа судебный приговор не пятнает человека.
В Пермской губернии, по дороге
в Тобольск, крестьяне выставляют часто квас,
молоко и
хлеб в маленьком окошке на случай, если «несчастный» будет тайком пробираться из Сибири.
Прошло немного времени, и Николай Абрамыч совсем погрузился
в добровольно принятый им образ столяра Потапа. Вместе с другими он выполнял барщинскую страду, вместе с другими ел прокислое
молоко, мякинный
хлеб и пустые щи.
Благодаря своей безалаберности они сами жили впроголодь, питаясь
молоком, ягодами и
хлебом, и если б не возможность прожить зиму
в Малиновце, то неизвестно, как бы они извернулись.
Бьет восемь, на дворе начинает чувствоваться зной. Дети собрались
в столовой, разместились на определенных местах и пьют чай. Перед каждым стоит чашка жидкого чая, предварительно подслащенного и подбеленного снятым
молоком, и тоненький ломоть белого
хлеба. Разумеется, у любимчиков и чай послаще, и
молоко погуще. За столом председательствует гувернантка, Марья Андреевна, и уже спозаранку выискивает, кого бы ей наказать.
Хлебом арестант платит тому, кто убирает камеру, кто работает вместо него, кто мирволит его слабостям;
хлебом он платит за иголки, нитки и мыло; чтобы разнообразить свою скудную, крайне однообразную, всегда соленую пищу, он копит
хлеб и потом меняет
в майдане на
молоко, белую булку, сахар, водку…
Овсянка с
молоком,
молоко, простокваша и творог с
хлебом в летнее, жаркое время и мясные, теплые щи с
молоком и
хлебом зимою — вот самая приличная пища легавой собаки.
— А будем постепенно подвигаться вперед. Сначала по железной дороге поедем, потом на пароход пересядем, потом на тройке поедем или опять по железной дороге. Надоест ехать, остановимся. Провизии с собой возьмем,
в деревню этнографическую экскурсию сделаем,
молока, черного
хлеба купим, станем песни, былины записывать; если найдем слепенького кобзаря —
в Петербург напоказ привезем.
Максим не ошибся. Престарелый игумен, с длинною седою бородой, с кротким взглядом,
в котором было совершенное неведение дел мирских, принял его ласково. Двое служек взяли под уздцы усталого коня. Третий вынес
хлеба и
молока для Буяна; все радушно хлопотали около Максима. Игумен предложил ему отобедать, но Максим захотел прежде всего исповедаться.
И не будет у нас ни
молока, ни
хлеба, ни изобилия плодов земных, не говоря уже о науках и искусствах. Мало того: мы можем очутиться
в положении человека, которого с головы до ног облили керосином и зажгли. Допустим, что этот несчастливец и
в предсмертных муках будет свои невзгоды ставить на счет потрясенным основам, но разве это облегчит его страдания? разве воззовет его к жизни?
— Что бы ты ни слыхал, что бы
в избе ни творили со мной, барин, — не выходи отсюда прежде двух ден, боже тебя сохрани, здесь есть
молоко, квас и
хлеб, на два дни станет! и тяжелая доска, как гробовая крышка, хлопнула над его головою!..
Она вынула из печи
хлеба, поставила перед ним горшок снятого
молока, и он с жадностью кинулся на предлагаемую пищу…
в эту минуту он забыл всё: долг, любовь, отца, Ольгу, всё, что не касалось до этого благодатного
молока и
хлеба.
Смерти он настолько не боялся и настолько не думал о ней, что
в роковое утро, перед уходом из квартиры Тани Ковальчук, он один, как следует, с аппетитом, позавтракал: выпил два стакана чаю, наполовину разбавленного
молоком, и съел целую пятикопеечную булку. Потом посмотрел с грустью на нетронутый
хлеб Вернера и сказал...
— Идиллия, братику, сущая идиллия! — отозвался Мухоедов, не без торжества появляясь на крыльце с кипевшим самоваром; он поставил его на стол, а затем откуда-то из глубины кухни натащил чайной посуды,
хлеба и даже ухитрился слазить
в какую-то яму за
молоком. — Соловья баснями не кормят, а голод-то не тетка… Пока они там разгуливают, мы успеем заморить червячка.
В затворе прожил отец Сергий еще семь лет. Сначала отец Сергий принимал многое из того, что ему приносили: и чай, и сахар, и белый
хлеб, и
молоко, и одежду, и дрова. Но чем дальше и дальше шло время, тем строже и строже он устанавливал свою жизнь, отказываясь от всего излишнего, и, наконец, дошел до того, что не принимал больше ничего, кроме черного
хлеба один раз
в неделю. Всё то, что приносили ему, он раздавал бедным, приходившим к нему.
Когда я проснулся, было уже довольно поздно. «Некнижных» отцов не было
в хатке. У стола сидел Василий Петрович. Он держал
в руках большой ломоть ржаного
хлеба и прихлебывал
молоком прямо из стоящего перед ним кувшина. Заметив мое пробуждение, он взглянул на меня и молча продолжал свой завтрак. Я с ним не заговаривал. Так прошло минут двадцать.
— У нас
в обители все свое, кроме
молока и
хлеба. Пробовали разбивать пашенку, да земля оказалась неродимая… За то всякий овощ превосходно идет, особенно капуста. Она любит потные места…
Замолчал. И всё круг нас задумалось с нами вместе, только тени тихо гладят усталую землю, истомлённую за лето обильными родами
хлеба, трав и цветов. Холодной тропою уходит
в лес река, то тёмная и мягкая, то белая, как
молоко.
В просторной, чистой комнате у окна стоял стол с шумевшим на нём самоваром, ковригой белого
хлеба и кринкой
молока. За столом сидела жена — здоровая, свежая, румяная, благодушная, и всюду
в комнате было много ласкового и нежаркого утреннего солнца.
Мы обрадовались, взяли коробок, наклали
в него хлопчатой бумаги, уложили
в него гнездо с птичками и понесли к себе наверх. Потом мы нарыли червяков, намочили
хлеб в молоке и стали кормить воробушков. Они ели хорошо, трясли головками, чистили клювики об стенки коробка и все были очень веселы.
Затем перешли
в другую комнату, там уж давно кипел самовар. Чаю напились, белого
хлеба с медом поели,
молока похлебали. Солнце стало всходить, и Пахом пошел закладывать быстроногую рыженькую. Не уснув ни на капельку, погнал он
в Княж-Хабаров монастырь, чтобы к поздней обедне поспеть туда.
Введя гостя
в келью, Фуркасов накрыл стол скатерткой, поставил на нее деревянную чашку с медом, горшок
молока да белый ровно снег папушник. Затем стал просить гостя преломить
хлеб и, чем Господь послал, потрапезовать.
— То-то и есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок
хлеба дает, а люди на наших глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину… Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая,
в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым
молоком? Нет! это не та!
A виновник суматохи, вороненок, страшно испугавшись всего этого шума и кутерьмы, совсем потерял голову. Он недоумевал с минуту, потом неожиданно встрепенулся и с решительным видом заковылял по скатерти, опрокидывая по пути чашки и стаканы. Мимоходом попал
в сухарницу, выскочил из неё, как ошпаренный, наскочил на лоток с
хлебом и,
в конце концов, очутился
в крынке с
молоком, уйдя
в нее по самую шею.
Мужицкой нищеты мы не видали.
В нашей подгородной усадьбе крестьяне жили исправно, избы были новые и выстроенные по одному образцу,
в каждом дворе по три лошади, бабы даже франтили, имея доход с продажи
в город
молока, ягод, грибов. Нищенство или голытьбу
в деревне мы даже с трудом могли себе представать. Из дальних округ приходили круглый год обозы с
хлебом, с холстом, с яблоками, свиными тушами, живностью, грибами.
Карты считались очень опасным развлечением,
в них дозволялось играть только на святки и на пасху. Зато
в эти праздники мы с упоением дулись с утра до вечера
в «дураки», «свои козыри» и «мельники». И главное праздничное ощущение
в воспоминании: после длинного предпраздничного поста — приятная, немножко тяжелая сытость от мяса,
молока, сдобного
хлеба, чисто убранные комнаты, сознание свободы от занятий — и ярая, целыми днями, карточная игра.
Любовь очень часто
в представлении людей, признающих жизнь
в животной личности, — то самое чувство, вследствие которого для блага своего ребенка одна мать отнимает у другого голодного ребенка
молоко его матери и страдает от беспокойства за успех кормления; то чувство, по которому отец, мучая себя, отнимает последний кусок
хлеба у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство, по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; то чувство, по которому бывает даже, что человек из любви насильничает женщину; это то чувство, по которому люди одного товарищества наносят вред другим, чтобы отстоять своих; это то чувство, по которому человек мучает сам себя над любимым занятием и этим же занятием причиняет горе и страдания окружающим его людям; это то чувство, по которому люди не могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими.
— Помогните хоть сколько-нибудь. Ребята есть хотят, а верьте богу, куска
хлеба нет. Пуще всего грудной.
Молока в грудях нет. Хоть бы бог прибрал.
Было по-прежнему студено, солдаты мерзли
в холодных вагонах. На станциях ничего нельзя было достать, — ни мяса, ни яиц, ни
молока. От одного продовольственного пункта до другого ехали
в течение трех-четырех суток. Эшелоны по два, по три дня оставались совсем без пищи. Солдаты из своих денег платили на станциях за фунт черного
хлеба по девять, по десять копеек.
А штабс-капитан окончательно на
молоко перешел. Даже хромого скворца, который по старой памяти
в руку клювом долбил, пьяного
хлеба требовал, — от этого занятия отучил. Спасибо малиновому бесу…
В его лавке находилось
в изобилии все, что нужно для военного человека: чай, сахар, кофе, сливки,
молоко,
хлеб, булки, мыло, клей, мел, позументы, сапожный товар, вакса, пудра, медь, огурцы, капуста, колбаса и прочее.
— Нельзя мне не знать, — отвечала хозяйка, — потому что я всю жизнь только то и делала, что сама готовила и ела вместе с детьми. Товары ваши порченые. Вот вам доказательство, — говорила она, показывая на испорченный
хлеб, маргарин
в лепешках и отстой
в молоке. — Ваши товары надо все
в реку бросить или сжечь и наместо их завести хорошие! — И хозяйка не переставая, стоя перед лавками, кричала все одно подходившим покупателям, и покупатели начинали смущаться.
Старая собака и ребенок вместе кочевали целый день на бакше; вместе они спали, утомясь, под тенью черемухи; вместе ели из одной чашки
молоко с накрошенным туда
хлебом; и иногда Кинжалка обижал ребенка, поедая большую часть его завтрака, а еще чаще мальчик обижал собаку, беспощадно теребя ее за уши, колотя деревянной ложкой по лбу и даже кусая,
в детской запальчивости, за его добрую морду.
Он так и сделал.
В ночном, сидя под кустом, он падал от сна; теперь же разгулялся и решил не ложиться спать, а идти с девками за ягодами. Мать дала ему кружку
молока. Ломоть
хлеба он сам отрезал себе и уселся за стол на высокой лавке и стал есть.
Часто Марину охватывало теперь чувство усталости и большой беспомощности. Иногда на улице, и особенно
в очередях за
хлебом или
молоком, сильно кружилась голова. И вообще все трудней становилось жить одной.